Августа Миклашевская
* * *
Уметь любить — это редкое свойство. Особенно для мужчин. Я бы даже сказал — это талант. Прекрасный талант! Он делает людей счастливыми. Ту, которую любят. И того, который любит.
* * *
— Стихов-то у меня… лирики… про любовь нет… Хоть шаром покати… — сказал Есенин. — Плохо это… Влюбиться надо… Лирически бы… Только вот не знаю в кого.
Он никогда не умел писать и не писал без жизненной подкладки. На его счастье, в тот же день Никритина вернулась домой после вечерней репетиции с приятельницей своей Гутей Миклашевской, первой красавицей Камерного театра.
Большая, статная. Мягко покачивались бёдра на длинных ногах.
Не полная, не тонкая. Античная, я бы сказал. Ну, Афродита, что ли. Голова, нос, рот, уши — точёные. Волосы цвета воробьиного крыла. Впоследствии Есенин в стихах позолотил их. Глаза, поражающие в своем широком и свободном разрезе, безукоризненном по рисунку. Негромко говорила, негромко смеялась. Да нет, пожалуй, только пленительно улыбалась.
Пушкин, казалось, угадал её:
Стыдливо холодна, восторгу моему Едва ответствуешь, не внемлешь ничему, И разгораешься потом всё боле, боле — И делишь, наконец, мой пламень поневоле.
Александр Сергеевич не счел приличным напечатать эти свои отличные стихи, так как написал их о собственной жене.
У Сергея Александровича были другие этические правила.
Излюбили тебя, измызгали. Невтерпёж. Что ж ты смотришь так синими брызгами? Или в морду хошь?
Эти стихи, тоже написанные о жене законной, зарегистрированной, об Айседоре Дункан, Есенин, разумеется, напечатал. И слава Богу! У каждого века своя повадка.
На другой же день после знакомства с Миклашевской Есенин читал мне:
В первый раз я запел о любви…
Это была чистая правда.
А ночью он читал в ресторане — своей музе из Камерного театра:
Мне бы только смотреть на тебя; Видеть глаз златокарий омут, И чтоб, прошлое не любя, Ты уйти не смогла к другому.
У Миклашевской был муж или кто-то вроде мужа — «приходящий», как говорили тогда. Она любила его — этого лысеющего профессионального танцора. Различие между приходящей домработницей и приходящим мужем в том, что домработница является на службу ежедневно, а приходящий муж — раза два в неделю.
Приезжая к Миклашевской со своими новыми стихами, Есенин раза три-четыре встретился с танцором. Безумно ревнивый, Есенин совершенно не ревновал к нему. Думается, по той причине, что роман-то у него был без романа. Странно, почти невероятно, но это так.
По-смешному я сердцем влип. Я по-глупому мысли занял. Твой иконный и строгий лик По часовням висел в Рязани. Я на эти иконы плевал, Чтил я грубость и крик в повесе, А теперь вдруг растут слова Самых нежных и кротких песен.
Это всё произошло после возвращения Есенина из Америки, после развода с Изадорой Дункан. Пил он уже много и нехорошо. Но при своей музе из Камерного театра очень старался быть «дистенгэ», как любил сказануть, привезя из-за границы несколько иностранных слов.
— Подайте шампань!.. — так теперь заказывал он в ресторане «Советское шампанское».
Пускай ты выпита другим, Но мне осталось, мне осталось Твоих волос стеклянный дым И глаз осенняя усталость. О возраст осени! Он мне Дороже юности и лета. Ты стала нравиться вдвойне Воображению поэта.
Миклашевская была несколько старше Есенина.
И мне в окошко постучал Сентябрь багряной веткой ивы, Чтоб я готов был и встречал Его приход неприхотливый.
Есенину было двадцать восемь.
Прозрачно я смотрю вокруг И вижу — там ли, здесь ли, где-то ль, — Что ты одна, сестра и друг, Могла быть спутницей поэта.
Стихи о любви наконец-то были написаны. И муза из Камерного театра стала Есенину ни к чему.
Попав во время войны в бывшую Вятку, я неожиданно встретил там Миклашевскую. Она уже несколько лет работала на провинциальных сценах — с Таировым поссорилась из-за своего танцора. Не желая на целый год расставаться с ним, она наотрез отказалась ехать в гастрольную поездку за границу. Таиров принял это как личное оскорбление.
«Возмутительно! — говорил он. — Променяла Камерный театр на какую-то любовь к танцору!»
Война. Эвакуация. Вятка.
— А вы, Гутенька, всё так же хороши! — сказал я, крепко расцеловавшись с ней при свете «коптилки» военных лет.
Есенинская муза улыбнулась не без горечи:
— Так же ли, мой друг?
На другой день, при белом свете, я не без грусти понял и оценил правдивую горечь её вопроса. Хороша, красива, но…
О возраст осени!..
Теперь эта поэтическая строчка была к месту.
Потом я заметил, что есенинская муза говорит громче, чем в промелькнувшую эпоху, что её мягкие бёдра совсем не танцуют и что у неё под мышкой портфель свиной кожи.
— Уж не стали ли вы, Гутенька, членом партии? — с улыбкой спросил я.
— Да, — строго ответила она.
— Может быть, даже председателем месткома?
— Да.
В воображении своём я увидел всю картину, предшествующую этому: вот Гутенька перед зеркалом; она всматривается пристальней и пристальней; конечно, сама видит то, что завтра — послезавтра увидят и товарищи по труппе (о, эти товарищи!), и режиссёр, и директор, и зрители с проклятыми биноклями. Скажем откровенно: Гутенька не так уж замечательно играла даже гофманскую «Принцессу Брамбиллу», свою лучшую роль в Камерном театре.
Однако:
— Ах, до чего же красива эта Миклашевская!..
— Ах, какие глаза у этой Миклашевской!..
— А эти танцующие бёдра!..
— А эта античная шея!.. и т. д.
Кто же не знает, что красота неплохо служит актрисе, играющей героинь и кокет.
И вдруг — проклятое зеркало! Это бесцеремонное, это нехитрое вятское зеркало!
Вот и подала Гутенька заявление в ВКП(б). Партийные красавицы, как известно, увядают не так быстро, как беспартийные.
Перед моим отъездом из Вятки Миклашевская сказала:
— Вероятно, Толечка, в Москве вы заглянете к Таирову!
— Обязательно!
— Поговорили бы, милый, с ним обо мне. Что-то очень потянуло на Никитскую (там была её квартира), на Тверской бульвар (там стоял Камерный).
— Охотно, Гутенька. Непременно поговорю.
Разговор с Александром Яковлевичем оказался лёгким. Первый бокал белого вина (тёплого, военного, полученного по академическому пайку) я поднял за Камерный театр двадцатых годов.
— Выпьем, друзья, за наши чудные двадцатые годы! — чокнувшись, сказала Алиса Коонен.
— О, какое было время! Какое время! — сказал Таиров.
И его южные, маслянистые глаза загорелись.
Мы стали наперебой вспоминать спектакли тех неповторимых лет. Я, разумеется, не забыл и «Брамбиллу», прогремевшую в Москве.
— А знаешь, Саша, — обронил я, — пора тебе замириться с Гутей. Чего там недоброе помнить! Помирись и пригласи-ка её обратно в театр. Гутя будет счастлива. Одним духом прибежит. Я случайно встретился с ней в Вятке, видел на сцене.
— Она всё так же красива?
— О!
— Не подувяла?
— Нисколько! — соврал я с лёгким сердцем.
— Давай её адрес.
К открытию нового сезона Миклашевская снова была актрисой Камерного театра. Какие роли сыграла она там, я не помню. Вероятно, нечего было помнить. Тем не менее Таиров вскорости выхлопотал ей звание заслуженной актрисы.
А когда, по предложению Сталина, Александра Яковлевича и Алису Георгиевну выгоняли из их театра, из таировского и кооненского Камерного театра, член партбюро Августа Леонидовна Миклашевская, став оратором, пламенно ратовала за это «мудрое решение вождя человечества».
Эх, Гутенька, Гутенька!
После того я уже не встречался с ней. Что-то не хотелось.
* * *
Он спросил:
— Ты любишь, Толя, слово «покой»?
— Да.
— От него, конечно, и комнаты называют «покоями», — заметил он.
— От него и «покойник»…
— Какой, Толя, тонкий, красивый и философский у нас язык! Правда!
Это было незадолго до Серёжиной смерти.
Комментарии
«… Прекрасный талант! Он делает людей счастливыми. Ту, которую любят. И того, который любит»…
Сергея Александровича Есенина любили многие женщины. Любили по-настоящему — человека любили, а не просто его стихи.
Его любила Зинаида Райх. Отнюдь не испытывавший к ней симпатии, Мариенгоф замечает: «Мне кажется, что у неё другой любви не было. Помани её Есенин пальцем, она бы от Мейерхольда убежала без резинового плаща и без зонтика в дождь и в град». А Есенин был к ней безжалостен:
Друг ты мне или не друг?.. Вот… А из петли меня вынуть не хочешь… Петля мне её любовь… Толюк, милый, я похожу… пойду по бульварам к Москве-реке… а ты скажи, она непременно спросит, — что я у женщины… С весны, мол, путаюсь и влюблён накрепко… Дай я тебя поцелую…
Его любила Айседора («Изадора») Дункан. «Ах Дункан, милая, дорогая Изадора, и надо же было тебе повстречаться на его пути!» — вырвалось у обычно сдержанного и насмешливого Мариенгофа. Безжалостен был Есенин и к ней. Гениально безжалостен:
Его любила Галина Бениславская. Послушаем на этот счёт мнение её вроде бы как соперницы, Августы Миклашевской, которая десятки лет спустя, в воспоминаниях своих, не скрывала восхищения такой любовью:
Каждый раз, встречаясь с Галей, я восхищалась её внутренней силой, душевной красотой. Поражала её огромная любовь к Есенину, которая могла так много вынести, если это было нужно ему. Как только появлялось его новое стихотворение, она приходила ко мне и спрашивала: «Читали?». Когда было напечатано «Письмо к женщине», она опять спросила: «Читали? Как хорошо!». И только когда Есенин женился на Толстой, Галя устранилась совсем и куда-то уехала. В самые страшные часы возле Есенина не было Гали, и он погиб…
И Анатолий Мариенгоф полностью разделяет это восхищение:
Я, пожалуй, не встречал в жизни большего, чем у Гали, самопожертвования, большей преданности, небрезгливости и, конечно, любви. Она отдала Есенину всю себя, ничего для себя не требуя. И уж если говорить правду — не получая…
Не верят в большую любовь только болваны, важно считающие себя скептиками. Во все времена их было больше, чем надо.
«И уж если говорить правду — не получая»… Не получая?.. Ну да. По отношению к своей «верной Гале» Есенин был столь же вежлив, сколь и безжалостен:
Галя, голубушка!.. может быть, в мире всё мираж, и мы только кажемся друг другу. Ради Бога, не будьте миражём Вы. Это моя последняя ставка и самая глубокая.
20 декабря 1924
Милая Галя! Вы мне близки как друг, но я вас нисколько не люблю как женщину.
21/III — 25
Да, Сергея Есенина любили по-настоящему многие женщины — и с ними, так или иначе, он был безжалостен. Кажется парадокальным, что поэт «в первый раз запел о любви» — к той, которая его, иначе как поэта, совсем не любила.
Ибо Августа Леонидовна, по первому (недолгому и тоже нелюбимому) своему мужу Миклашевская, — она Сергея Есенина не любила. Помните, Мариенгоф с плохо скрытой неприязнью отзывался о «приходящем муже» и «лысеющем профессиональном танцоре»? Вот его-то одного, Льва Александровича Лащилина (или, пишут, Лощилина), в течение многих лет танцовщика и балетмейстера Большого театра, Августа Миклашевская и любила (хотя, в общем-то, безнадёжно) всю свою долгую жизнь — и до Есенина, и при нём, и после него…
В октябре 1976 года, всего за несколько месяцев до её смерти (а скончалась она в июне следующего года) два рязанских поэта, Геннадий Морозов и Борис Гучков, набравшись храбрости, напросились к 85-летней Августе Леонидовне в гости. И вот что она им, в частности, рассказала (опубликовано в журнале «Нева», № 12 за 2006 год):
Я холодная женщина. Поэтому я только один раз «теряла» голову, полюбив танцовщика Большого театра Лощилина. Я ждала от него ребёнка. Из-за этой любви чуть было не погибла. Однажды ко мне пришла молодая женщина и стала требовать от меня совершенно невозможного, чтобы я оставила в покое танцовщика. Оказывается, она тоже любила его. У нас пошел с ней яростный и враждебный разговор. […] Это было в 1918 году. От Лощилина у меня родился сын. Во время войны он служил в разведке. С фронта не вернулся. А с Есениным у нас в это время была чистая и нелепая дружба. Но любила я не его, а Фёдора Васильевича. Ведь сердцу, как говорится, не прикажешь. Серёжа Есенин просто ухаживал за мной, писал и посвящал мне свои гениальные стихи…
Свидетельство, как говорится, из первых рук. Конечно, 85 лет — это 85 лет. Это и хорошо, и плохо. Плохо, потому что легко можно путаться в деталях. Скажем, непонятно, откуда тут вдруг возник некий «Фёдор Васильевич» — может, что-то напутали гости, молоденькие студенты-литераторы?.. Да и сын-разведчик, Игорь Львович Миклашевский, человек поистине удивительной военной судьбы, «с фронта» не только вернулся, но и пережил свою мать более чем на 13 лет…
А хорошо потому, что в 85 лет едва ли можно «путаться» в самом главном — в себе самом и в своих чувствах. Нет, Августа Миклашевская не любила Есенина. Она была мудрая женщина, хотя и несчастная (эти два качества так часто ходят парой). Конечно, она тогда почти что понимала, что Есенин — талантливый поэт. Конечно, ей льстили его внимание, его хризантемы, его розы и посвящённые ей стихи. Ну так и что?.. Больше всего на свете она боялась тогда потерять своего «танцора», подарившего ей ребёнка и хотя бы изредка, но регулярно, её навещавшего. Она была — обычная женщина.
На прямой и отчасти нескромный (но для 85 лет простительный) вопрос Геннадия Морозова, целовалась ли она вообще с Есениным, Августа Миклашевская в 1976 году ответила прямо:
Нет, не целовалась, но любила гладить его кудрявые волосы, мягкие, шелковистые. Было мгновение, когда он лишь единственный раз коснулся губами моего лба. Вот и всё.
Вот, собственно говоря, и всё. Большего позволить Августа не могла ни себе, ни ему. Она была выпита другим, и Есенин это понимал… и принимал безо всякой ревности!
Да что ж такое, да почему ж без ревности-то?.. Да любил ли её Сергей Есенин?..
«За кулисы прислал мне корзину цветов и маленькую записку:
«Приветствую и желаю успеха. С. Есенин. 27.Х 23 г.»
И да, и нет. Насколько он любил свою музу из Камерного театра, настолько же он был безразличен к обычной женщине по имени Августа Миклашевская. Знаете, мне сейчас вспомнились слова актрисы Элеоноры Шашковой, блистательно сыгравшей в фильме «Семнадцать мгновений весны» роль жены Штирлица — знаменитая сцена в кафе. Её спросили: ведь если не любить, то невозможно же так сыграть, одними ведь глазами, долгую пятиминутную сцену! Правда же?.. Элеонора Шашкова ответила:
Эти два дня я любила Тихонова до самозабвения… Я любила его. Целых два дня.
Целых два дня. А Есенин любил Августу целый месяц. Или два. Или даже чуть дольше. А потом — потом «стихи о любви наконец-то были написаны, и муза из Камерного театра стала Есенину ни к чему».
Больше всего на свете, по его же собственному признанию, ненавидивший ханжей, Мариенгоф хорошо знал своего гениального собрата по перу и своего несчастного друга…
Валентин Антонов, июль 2010 года